- 24

Внезапно ударило двадцать четыре.
Стал жалок обмякший вороний полет.
Желая проверить изменчивость в мире,
Я вышел на лед.

Тот берег. В ином измереньи - вчерашнем -
Он был недоступней далеких планет.
В сегодняшнем, скованном панцирем страшным,
Конечно же, нет.

Остатки упавшей метели. Дорога
В бурунах, зеленых проплешинах льда.
Все эти подробности - тоже от Бога?
Наверное, да.

От Бога, похоже, и то постоянство,
Что мы, поселясь на одном берегу,
Не чувствуем больше иного пространства.
Я так не могу.

Я долго смотрел на холодный и черный,
Скрывающий солнце, лелеющий мрак,
Тот берег - на вид неживой и никчёмный.
Но это не так.

На нем, на заснеженной пляжной брусчатке,
Безмолвие тихим дыханьем скребя,
Я встану, и словно с обзорной площадки,
Взгляну на себя,

На город, на стройки, на людные сценки,
На броунов мир, заведенный ключом.
Субъект, породив объективность оценки,
Уже не при чем.

Ведь кто-то же есть за зеркальной границей,
За небом, за лесом, за реками, за...
И что-то находит он, если вглядится
В свои же глаза.

Пол-истины мысленной влив в полуересь,
Я двигался, кстати, по голому льду,
И рыбы, в подошвы с сомнением вперясь,
Вставали в бреду.

Лед выдержит - мы не у теплых Японий.
Осталось немного - один поворот.
О, Боже, я понял, я, кажется, понял:
Послушайте, вот...

* * *

... Впереди слишком много, так много зимы –

Пирога ледяного с бесцветной брусникой.

На тарелке не тает он больше, и мы

Сожалеем термометру – здорово сник он...

Небо тихо всплакнуло, и ветер покрыл

Ледяною поверхностью горное темя.

И на самом верху остролобой горы

Мы стараемся жить по классической схеме:

Не солги, не убий, и чужого не трожь,

И чужой не желай, и не путай дорогу,

И при этом добудь червячков и положь

В три разинутых клюва и радуйся Богу.

В нашем доме – метель, в наших окнах – закат.

Я сжимаю виски и тревожу гипофиз.

А в печурке блестит костерок, языкат

От поленьев, и греет теплее гипотез.

И тогда мы о стол разбиваем кулак

И хватаем, взорвавшись, облезлые санки,

И – брависсимо! – вниз, к обретению благ –

Не потупив глаза, не ссутулив осанки,

Оставляем холодный, неласковый кров,

Где надеялись тысячу лет олимпийски,

И несемся туда, где команды коров

Научились недавно мычать по-альпийски.

Но как лезвие холод, а ветер – кинжал,

Как заклиненный руль - непослушные ноги.

Неужели товарища я придержал,

Чтоб попасть, не разбившись, в суженье дороги?

Попиликай же, скрипка, и флейта, сыграй.

Мы родились повторно, мы вышли из снега –

Так душа, наверху не нашедшая рай,

Ослепительно ярко пикирует с неба.

Неизвестно, куда и к чему я приду,

Будто в четверти третьей я - новенький мальчик.

Но уверен, за прошлое будет в аду

Сковородка потолще и масло помягче.

Накрахмалим манишки – и совесть чиста.

... Чтоб о лишнем не вспомнить, чтоб крепче спалось, я

Размахнувшись, подальше швыряю с моста

Деревяшку, прибитую к паре полозьев...

НЕВЕРИЕ

Копьём неверия пронзает,

Вонзая в щёки «минус тридцать»,

Мороз – расчетливый прозаик.

Он требует определиться –

Забыть о мартах и апрелях –

Об устаревшем, безнадёжном

(как в уголке, в шкафу одёжном –

полоске ткани на бретелях),

Почуять невозможность Лета,

Всего живого смехотворность,

Вколоться в острие стилета

И бегом доказать покорность…

Как далеки ориентиры,
Что будет плюс, не минус тридцать.

Ах, донестись бы до квартиры,

И кипятку, давясь, напиться.

Неверие – первооснова

Сиюминутного Закона:

Растает, сбудется… - но снова

Не в Солнце верю, а в Дракона.

…Спасался прошлым знойным летом –

Нырял, отбрасывая берег,

Под раскалившимся стилетом,

В Январь и в Господа не веря…

* * *

Мне снилось, что я убиваю людей -
Топчу их, аморфных, как розовый студень.
Воздушные шарики спин и грудей
Взмывают на небо.
А люди. А люди…

Я знаю доподлинно: это враги,

Они невозможны, они антиподы.
Я должен идти, и мои сапоги
Ступают, вступая в бордовую воду.

Вот кто-то споткнулся, поник и погас,
А кто-то взмолился: пощады не будет:
Я вихрь, везде проникающий газ.
И я проникаю. А люди.
Ах, люди…

Наутро все кончено: значит, спасён.
Я утром бескровным лежу на постели,
Пытаясь припомнить сегодняшний сон
Под тихие звуки весенней капели.

Но сразу же, сбросив объятия сна,
Тяну в потолок удивленные брови:
Капель в октябре? Затяжная весна?
Нет, с тумбочки капает лужица крови…

Опять просыпаюсь, но стаи их тел
Летят, как на свет, к уцелевшему телу.
Прочь, призраки! Господи, я не хотел!
Нет, это не я! Я такого не делал!

И я просыпаюсь в кошмарном бреду,
Проснувшись в бреду, просыпаюсь от бреда,
И думаю: Боже, куда я приду
С бордовою змейкой сапожного следа?

Больной, изможденный, чудной Иудей,
Спаси меня, Господи, сделай мне милость.
Мне снилось, что я убиваю людей.

Мне снилось, мне снилось.
Спасибо, что снилось…

* * *

Вечер меняет краски: розовые тона,
Перемещаясь к серым, тянутся к темно-синим.
Я изменил одежду: галстучная струна
Закабалила горло, туфли меня скосили.

Тело теперь свободно, а голова чиста,
Веретено из улиц быстро меня закружит.
Этот огромный город прибережет места,
Где я покуда не был, где я зачем-то нужен.

На переплетах зданий вьет вензеля неон,
Крыши цепляют звезды, стаскивают на землю.
Колор живет в витринах - юркий хамелеон,
Предпочитая красный, перебегает в зелень.

Синь. Доминанта неба и рецессив огней,
Вихрем, как метеоры, сумрак взрывают фары.
Я пробегаю площадь, нет, проношусь над ней.
Воздух и всех, кто дышит, с шумом вдыхают бары.

В мутном дыму хохочут. Душно и горячо.
Брошен бокал в динамик. Бьет барабанщик в темя.
Выпитые запреты. Содранное плечо.
Улица неживая. Улицы нету. Темень.

Ночь утопила краски, в дегте перемешав.
Черный туман клубится и раздирает кожу.
В этом виновны тени. Судорожно дыша,
Я настигал виновных - я побеждал прохожих.

Если всё это снилось, то почему к утру
Встав с ледяной постели, вздрогнув при каждом звуке,
Я застываю в ванной, свет не включив - умру,
Если увижу, в чем же липком лицо и руки.

Этот этюд - бордовый. Тает в окне луна.
Сорок четыре душа, гель и зубная паста.
Утро меняет краски в бежевые тона,
Я обуваю туфли, я надеваю галстук...

ФРАЕР

В сумерках, закованных в граните,
Я иду и думаю свое:
Тянутся невидимые нити
От меня сквозь ночь в небытие.

Как травинки, ветер их колышет,
Иссушают солнечные дни,
Молния охотится за крышей,
Под которой собраны они,

Прорезает их не хуже бритвы
Вирус, не заметный в микроскоп.
Я шепчу случайности молитвы -
Я прошу не делать с них соскоб.

Мой родной бесстрастный мегаполис
Предлагает тысячу услуг.
Я уже на всё имею полис,
Только ночью не могу уснуть:

Кто-то страшный поднимает гребень,
Хохоча и сидя на часах,
Эти нити ласково теребит
И грозится вскоре расчесать.

Я бегу, накапливаю средства,
Завожу детей, латаю дом.
Да, юристы раздадут наследство.
Боже мой, да разве дело в том?

Я смешной, мечтающий о рае,
Приобретший газовый баллон,
Я обозначаюсь словом «фраер»
Испокон разбойничьих времен.

А сейчас, испуган блеском стали,
Ничего не в силах изменить.
Эти двое на дороге встали -
Что им нужно - деньги или нить?

БРОКЕР

Хлебный шарик в руке катая,
Босы ноги в земле мозоля,
Через тысячу и три поля
Может, двинуть мне до Китая?

Не в дороге, конечно, счастье,
И совсем не в Китае дело -
Просто кровью виски сочатся -
Надоело.

Я – смертельно уставший брокер,
То сожмусь, то сорвусь как рокер
У Центрального Терминала,
То целую истертый маркер,
То ломаю бесценный «Паркер»,
Всё мне мало…
Все тасуют, тасуют покер.
Я пасую.
Черно и ало…

Я как рыба в воде инструкций,
Но я должен уже проснуться,
Потому что сильнее акций
На земле не найти абстракций,
И сквозь жабры щекочут фибры
Мне простые стихи-верлибры.

Светят звёзды, торги закрыты.
Что же – завтра другая жизнь -
С рюкзаком, молодой, небритый,
Скроюсь, сгину.
Остерегись.

Нет, душа, давай через форточку -
Улетай от машин и людей
И в фиалковом поле на корточках
Застывай и балдей.

Создавай правдивые сказки,
Отрывай, как во сне, наяву,
От планеты анютины глазки
Для глазастой Анюты – ау!

Но возникнет Оле-Лукойе,
Строго эльфам прикажет: «Брысь!
Завтра сбросим пакет «ЛУКОЙЛа» -
Торопись…»

ЛАРЁК

Словно маленький царёк,

В потаённые хоромы,

Он пожаловал в ларёк,

Мощной силою влекомый.

Он неглажен и небрит,

У него в морщинах кожа,

И жена его корит.

И ушла бы, но не может.

Сам ушел бы – слабость ног,

Улетел бы, да не птица.

Абсолютно одинок –

Некому перекреститься.

Вечно он бывал неправ,

Что доказано судами,

И за свой неверный нрав

Он переплатил годами.

Вот он около семи

Из ларька выходит робко.

Весь товар – не для семьи –

Этикетка, ёмкость, пробка.

Значит, Счастие нашёл.

Пусть отравится отравой,

Но на кнопку «хорошо»

Человек имеет право…

БОРЩ

Я голоден всю жизнь. Налей борща половник
И мяса зачерпни, побалуй же меня,
Ты, честная моя, а я твой уголовник
С сегодняшнего дня, с сегодняшнего дня.

Жестокие меня сомнения пытали:
Терпимо ли, что борщ в кастрюле водянист?
«Терпи, дурак», - ответ написан в «Капитале».
Ты слышишь, я молчу, что на руку не чист…

Но сколько нам плестись не валко и не шатко,
Покуда башмаки земля не извела?
Я выбрал новый путь – на скаковой лошадке –
Пока она меня не выбьет из седла.

Что наша жизнь? Статья. Как небосвод, большая.
Начнется молоком, закончиться кутьей,
А в промежутке – борщ. И, сухари суша, я
Проталкиваюсь вбок за место под статьей.

Неслышный монолог пора смягчить матрасом.
Ресницами прикрой моря голубизны
И согласись, что борщ феноменален с мясом.

… Ленивый сытый эльф твои ласкает сны.

В КАКОМ-НИБУДЬ БРЮССЕЛЕ

С сегодняшнего дня ты ничего не значишь,

Ты прыгнул на корабль и спасся, черт возьми,

Ты платье снять забыл, почти по-женски плачешь,

Но стрелки, посмотри, застыли на восьми.

Теперь ты иммигрант. В каком-нибудь Брюсселе,

Увидев ветчины последний тонкий тост,

Ты впопыхах начнешь дописывать бестселлер

О том, как занимал величественный пост,

И на посту был мудр, и справедливо правил,

Но вот пришли они, и около семи,

Не отдавая честь, не разбирая правил,

Схватили за мундир и рявкнули: «Сними!»

Из зеркала вздохнет насупившийся гоблин,

Лицо полно морщин, знакомых – только треть,

И, тени на полу вчерашней уподоблен,

Ты дал приказ зрачкам: «На стрелки не смотреть».

Нет, дырок не найти на похудевшем теле,

Что лучше монумента в лучшей из столиц.

Но около семи в постылом люкс-отеле

Кого ты снова ждешь, упав в подушки ниц?

ШВЕЙЦАРИЯ

А Швейцария в Рейх не вошла,
Впрочем, Рейх у неё и не спрашивал:
Он был занят: распарывал, резал по швам,
Удлинял, подшивал, перекрашивал.

Я стою на уступе горы,
И спокойно гляжу на Германию,
А оттуда нордический ветра порыв
Задувает величия манию.

А оттуда, не глядя на нас,
Стая птиц покидает Тюрингию,
С неба яйца метать улетает в Эльзас,
Да ещё – поклевать Лотарингию.

Я нейтрален, поэтому жив.
У меня, у швейцарского бюргера,
Не серванте стекло по ночам не дрожит,
И собака цела, не обуглена.

При трубе и при погребе дом,
Где на реечке спит канареечка,
К Рождеству возникает, хотя и с трудом,
Но набитая кашей индеечка.

Мы даём удивительный сыр,
Нашим банкам – по двести лет без году,
Шоколадки, конфетки в цене и часы.
…Не пальнут, неужели? Побрезгуют…

Вот я с горочки тихо иду –
Милый бюргер свободной комплекции.
И не знаю ещё – в сорок пятом году
Я скончаюсь от сильной инфекции.

* * *

Бьются настенные – тик, так,
Бьются наручные – в так тику.
Скрасил Центральную Биг Мак,
Бургеры, бюргеры – все в пику.

Отдохновение – кап, кап –
Смочит финал духоты долгой.
Долго заканчивался этап –
Жизненный, кажется. Что толку?

Зимы и осени – срок в срок.
Шкалит тонометр – до срока.
Пьете ли, батенька? Ром, грог?
…На мовi украiньской – 30 рокiв.

Листья с настенного – хвать, хвать –
В торбу бездонную черт мечет.
Не половина ведь? Как знать…
Тридцать и далее – чет, нечет.

Лифт по-сизифовски – вверх, вниз,
Грустно соседочке, вял пудель.
Ну-с, по кефирчику? Блин, скис.
Выпью «Арабику», съем пудинг.

Катимся, катимся – след в след.
Знак запретительный – кто вынес?
Землетрясение? О, нет,
Электорирую за стабильность.

Мы индивиды. Все? Все –
В креслах крутящихся – вверх, выше,
Вышел из Windows. Встал, сел,
Вышел на улицу. Весь вышел.

Вот я на улице – чоп, чоп.
…Номер с программкою – тот, который…
…Дайте мне «Stimorol», и чтоб…
…Вот Вам визиточка, факс конторы…

Что ж я в окно-то свое не влез?
Сколько же можно ходить в двери?
Будьте все счастливы! Yes! Yes!
Жизнь замечательна! Good very!

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Он стоит, сочиняя прелюдию скорой чахотки,

Пряча ноги в столетней воде, раздвигая проводки

Юрких трещин, сбежавших с фасада к бокам и на спину -

Да ведь это паук замурованный ткет паутину!

Примостилась градирня соседская фескою турка,

От трубы-визажистки берет макияж штукатурка,

Батарея с фрамугой слагают романс о Чукотке.

Пропишите мне, доктор, лекарство от скорой чахотки.

Он родился, вздохнув, отлепляя леса, будто кокон,

Две стены появились на свет не лишенными окон,

Две другие наличием окон могли не гордиться.

Что-то ноет в груди и поет в унисон поясница.

Две стены - два пласта обращенного к небу асфальта,

Два моста, уводящих надежду в лазурную даль. Та

Бледно-серая даль сгоревалась, и плач ее слышен

Далеко-далеко, хотя он предназначен для крыши.

Он неслышно умрет - старикан, не объект ренессанса -

Под аккорд многогранок, под хрипы ночного романса.

Архитектор черкнет в эпикризе: “погиб от чахотки”.

Проходи, проходи, не меняй торопливой походки...

ЕКАТЕРИНБУРГ

Я уезжал под воробьиный гомон -
Овацию сентябрьского лоска,
И с точки зренья города Свердловска
Я с каждой шпалой становился гномом.

А мне Свердловск уже казался Свером,
А Екатеринбург сливался в Еку.
Я вспоминал углы его и сферы,
Проспект, мостом заброшенный за реку,

А золото блестело над домами,
На людях, на земле. Вне всяких правил.
Не правило практичными умами.
А я, практичный, что же я оставил?

В вагоне, притулившись у окошка,
Встряхнувшись то луною, то болидом,
Я размышлял, что в этот день немножко
Я стал иным - слегка космополитом.

Но что мне вспомнить? Номер, грань стакана,
Кровать со скрипом, ночь с большой луной,
Да ужин, недоумерщвленный мной,
Добитый сотней рыжих тараканов?

А что еще? Обед в дурном кафе,
Кривой автобус, пыль и спертый воздух,
Баул тяжелый, легкое шафе,
Под вечер те же, что и дома, звезды?

Так я уснул, сомнения пропали.
Раздался скрежет и гудок завыл -
Состав почти на миллионной шпале
Приехал в Пермь. Я вскоре всё забыл.

Теперь я напрягаю память, в деже
Вю - город тонет в желтом серебре
И золоте - все видено, но где же,
В каком году, в котором сентябре?

ВЕРТИКАЛЬНЫЙ КУДЫМКАР

Я видел сон: о шестнадцати этажах,
Зелено-серый, в землю воткнут иголкой,
(Таких полно – архитектор воображал,
Спеша, недолго) –

Стоял он, правилен, угловат и трезв,
В сучках балконов, в дуплах недолгих лоджий -
Их раньше строил без счета двухсотый трест
(И строил позже),

Так вот, стоял он, антенной касаясь туч,
Светились окна, как пузырьки в бокале -
Весьма худосочен, скучен, чуть-чуть могуч,
Но вертикален.

А рядом, дальше – боже! – за горизонт -
Дремучий черный лес, вековой и грозный,
Стальное небо на ели идёт грозой
И давит сосны.

Одна дорожка к дому. Ей довелось
В лесу плутать. В асфальте, вконец разбитом,
Глубокую вмятину кто-то (надеюсь, лось)
Пробил копытом.

И сколько я понапрасну глаза не тер
У объявленья, рвущегося под ветром,
Читал, что ближайший живой лифтер -
За тысячу километров.

Песочница, таксофон… А с небес крупа
Весь дом, упав, замазала белой дымкой.
Таким он был – поставленный на попа
Кудымкар…

ПИЛИГРИМОВА ДОЧКА

Пилигримы, пилигримы,
Вы чудачеством хранимы,
Отправляетесь до Рима
Наугад.
Но не каждая дорога
С указателями Бога:
Есть иные, в форме рога -
В бок и - в ад.

С рюкзачишком за спиною
Меж березой и сосною
От лесной прохлады к зною
Наутек.
Ты сбегаешь за спасеньем:
Летом, пальмой и бассейном,
Но лишь ручеек шоссейный
Здесь протек.

Я - простой коммивояжер.
Облысевший папа. Я же
Экспедитор всей поклажи,
Сундуков.
Потесниться на насесте
Мне не трудно, едем вместе -
Я на кресле, ты - на месте
Двух тюков.

Ты - лишь дочка пилигрима,
Горе-куколка без грима,
В волосах неумолимо -
Прядь на прядь -
Весь маршрут из троп и просек.
Ну зачем в такую осень
По лесам девчонку носит
Погулять?

В Риме ты найдешь подружку
И подаришь ей игрушку -
Си-ди-ром и мишку-плюшку.
Но позволь,
Ведь дорога К-130
Не до Рима. Мне не спится.
Я ее, как говорится,
Знаю вдоль.

... Губы - венчик. Джинсы - “дольчик”.
Пальчик - печка. Взгляд - укольчик.
Что ж, митьковский колокольчик,
Позвени.
Мы лежим в кабине, целясь
В Сириус. Ты просто прелесть.
Я молол такую ересь,
Извини.

Твой язык как мед, шершавый,
Льет закат, лимонно-ржавый,
Свет над маленькой державой,
Как нора.
В ней тебе покоя нету,
Ты взобралась на планету -
Вон на ту, теперь на эту.
... Нам пора.

Вместе ехать в Рим? Но я же
Деловой коммивояжер,
Экспедитор всей поклажи,
Двух тюков.
Грустно, дочка пилигрима.
Выйди, я проеду мимо
Грустно!
Поезжай до Рима.
Мне - в Тамбов.

* * *

Над водкой, обществом и дамами
Вчера я праздновал успех.
Казался Евам я Адамом, и…
И молодел, и пил за всех.

А утром – мысли, мышцы ватные,
Порозовели жилки глаз,
Движенья губ неадекватные
Глухому бормотанью фраз.

Сегодня никакие хитрости
Не скроют обновленный стиль:
Морщинистости и бугристости,
Щетинистости – цвести!

И отражение кукожится,
Таблетки мятные жуя,
В зажатых пальцах – конус кожицы:
Поблёскивает чешуя…

Недвижим, вял, но жив пока ещё,
Вчера я – нехристь и прохвост –
Пытался жизнь убегающую
Поймать, как ящерку, за хвост…

КАРНАВАЛ

Каруселью движима большою,
Кружит площадь, содрагаясь в пляске.
Карнавал – изысканное шоу:
Фейерверки, маски, маски, маски!

Этой ночью вырядился каждый –
Кто в шута, кто в короля, кто в зверя.
О добропорядочности граждан
Вспоминает мэр, себе не веря.

Львиной пастью клацает майорша,
А майор – цыганка из кибитки.
Бакалейщик перья растопорщил,
Феи прячут бороды в накидки.

Город пьян и дьявольски разнуздан,
Город тратит талеры и центы.
И никто, никто не будет узнан,
В том числе и черненький, что в центре.

Он банален – крючковатый носик,
Тощий хвост, рога ему подрежьте.
Только что он тихо произносит?
– Боже мой, впервые без одежды…

Ночь плывет под рампою большою.
На луне побагровели краски.
Карнавал – рискованное шоу.
Чей-то вскрик…
И маски, маски, маски!

* * *

Поцелуй октября остывает, бледнея, на коже.
Через форточку лето сбежало шустрее котенка -
И ловить его, беглое, надо в ближайших потемках,
И поймать его можно, и щели заклеить.
Но все же...

Догорающий шар имитирует, будто при деле,
И щекочет деревья, в которых от грусти лица нет:
Эти, мало зеленые, листья едва ли надели,
Как уже второпях отрицают себя отрицаньем.

Августейший прошел, с ним - добрейший уйдет по дорожке,
Оглянуться на льду, но у нас не попросят прощенья.
Нам придется, видать, не грехов их начать отпущенье -
Отпущенье мехов на заброшенной с марта гармошке.

Поликарп Батырханович, что ж Вы сидите без дела?
Подбоченьтесь, припомните юность, забудьте о Стиксе
И в кружок зазывайте старушек - куда же без девок?
Евдокия Модестовна, сделайте дождику книксен.

На весах равноденствия сброшена парочка гирек,
И как физик я знаю, что белое сменится черным,
И что светлое сменится темным, я знаю как лирик,
И я знаю, как старец, что черное будет никчемным.

Испугавшись, сентябрь в экспресс заскочил без билета:
Знать, кинжальный мороз на бруске леденелом заточен.
Очень хочется счастья. И лет бы поменьше. И лета
Чуть побольше. И праздника хочется.
Очень.

КРИЗИС ПЕРЕШЕДШЕГО ВОЗРАСТА

«Сбеги по небу…»
М.Фадеев

Улетает. Как странно… Куда он, родной -
В первомайский пропахший весной выходной
Разноцветно, многолюдно.
В ветерке, что за век доструит до Курил,
Вольнодумный размах астенических крыл
Неуместен абсолютно.

Разве можно озвучивать в майский денек
Шепотком в каждом выдохе: «Я одинок», -
Это, право, так безбожно,
Ведь в ладонях его (битый час не одних)
Спят ладонь и ладошка ближайших родных.
Но он шепчет. Значит, можно.

Кто-то с криком: «Э-гей!» оккупирует скейт,
Кто-то пальцем рисует на женском виске,
Кто-то с пеной пьет пол-литра,
Кто-то мило смеётся, весны веселей,
Но он трижды дальтоник. Асфальта серей
Вся палитра.

Перед зеркалом гидру «Жилетом» скобля,
Изготовившись к битве во славу рубля
Без оружья, да без войска,
Влажный след на щеке оставляя жене,
Испаряется в восемь-ноль-ноль инженер,
Незаметно, по-геройски.

В новой дырке застегнутый брючный ремень -
Это всё, что он взял от Больших Перемен,
И - все звонче, и - все мельче.
Что-то сердце шалит - вот кого б пожалеть.
Уменьшаясь в опухлости, стал тяжелеть
Брат-портфельчик.

Словно кукла, под вечер трясется в метро,
От обеда из баночек сводит нутро -
Спрятать взгляд, не видеть лица,
И случайно у поручня пальцем задев
Бархатистую ручку милейшей из дев -
Под подземку провалиться.

Он идет. Всё купается в майских лучах.
Он бредет, пару гирек в ногах волоча,
В такт ему – четыре ножки.
Справа любящий взгляд и гвоздичка в руке,
Слева любящий взгляд, печенюшка «крокет»
И остатки эскимошки.

И когда он готов, разрываясь, взреветь,
Понимает отчетливо: нужно взлететь -
Побыстрее. Да повыше.
Разбегается. Звезд многоточья близки.
Размещаются туфель тупые носки
С краю крыши.

Это небо как колокол, месяц – язык,
Тучи стонут в предчувствии первой грозы -
Затрещало, залучилось.
Прогремят Перемены, и счастье польёт,
И случится короткий, но вечный полёт.
Прогремело…
Не случилось…

Его можно увидеть в дождливом вчера -
Он проводит у стойки свои вечера:
Мутный дождь в десятый кубок.
На тарелке три градины. Жадный сквозняк
Поглощает продукцию фирмы «Гознак».
На салфетке надпись: «Tuborg».

У ВЫСОКОЙ БАШНИ ПРОЩАЛСЯ С ЧИНОВНИКОМ ЛИ

(Из китайского)

У высокой башни прощался с чиновником Ли,
Небосвод притих, ожидал громовых раскатов,
На портфель опустевший две бусинки слез стекли:
Сокращение штатов…

Беззаботный ветер улицу Главного выметал -
За грошами листьев спешили, стремясь угнаться,
Растерявшие весь гарантированный металл,
Стайки попугайчиков-ассигнаций.

Перепуганный иероглиф пульсировал на челе,
На потертый юань, на выцветший флаг похожий:
Что я буду кушать китайскими палочками в феврале?
Китайский господи боже!

Но каким иероглифом выразить тень грозы
От бордовых туч в разорванных одежонках?
Если хлынет из них, то не дождь, а сама Янцзы -
Там не выплыть на джонках.

Мы учились писать – на дощечках, за годом год -
Штрих да палочка, шапки волос нахохлив,
А создать Иероглиф не можем, а может тот,
Кто создал Иероглиф.

В эту ночь дорисуют две палочки и кружок,
И леса отбросят. Новорожденный, грозный -
По сетчаткам задравших головы бьет ожог -
Не читайте, поздно.

В восемь тридцать в Седьмом Министерстве у проходной
Чей портрет подмигнет мне – Мио, а если Мао -
Новый шеф отчеканит с выправкой ледяной:
«Корректировать дацзыбао!».

А пока, в обед, спит гранит и блестит слюда
Ободряя осенний блеск, золотой солярий,
Семенят восковые фигурки туда-сюда -
От отделов до канцелярий.

У высокой башни простился с чиновником Ли…

О НАС

По причине иной, чем зачатки природной скаредности,
Ты был больше других подготовлен к войне против бедности -
Против тех и других,
В соболях и нагих,
Воевавших от боли, для роли и просто из вредности.

И пока мы бродили, обнявшись, ночными проспектами,
И пока засыпали к утру над чужими конспектами,
Ты ночами не спал,
Ты крепил Капитал,
И чеку оборвал, не тревожась иными аспектами.

Наша дружба рассыпалась красочным карточным домиком.
Вспоминая ее, я кажусь себе эдаким гномиком -
В ненадетых очках,
С блеском в юных зрачках
И зажатым подмышкой тугим поэтическим томиком.

Ты прорвал облака и воздвигнул себя над домишками,
Населенными (с неба) букашками (или людишками),
Чей военный трофей -
Знак в приходной графе
Мемуарных томов, именуемых проще сберкнижками.

И когда ты выходишь из башни, то с лицами постными
Ограждают тебя сильногрудые Кевины Костнеры,
И сквозь тысячу зим
Мчит тебя лимузин
В Цареграды, где ждут тебя боссы и острые Оскары.

О себе: я совсем незначительный тихий учитель словесности,
Проживаю в какой-то (не помню названия) местности.
Про доход годовой
Я мотну головой
Параллельно земле, на которой закончу в безвестности.

ЙЭХУ

Над тихим омутом печали
Осел и закрепился лед.
Врачи, волнуясь, назначали
Мне хлор и кальций, бром и йод.

Мне не хватало кислорода.
Я вышел вечером к реке -
Под низким Цельсием природа
Ложилась спать невдалеке.

Макушки леса частоколом
Перебивали небосвод,
За берегом, бесснежно-голым,
И в этом было естество.

Но, городскому духу вторя,
Светился за спиной моей
Реалистичный санаторий
Логичной сеткою огней.

Но за рекой, найдя прореху
В густых лесах, под блик огня
Семиметровый снежный йэху
Прошел, не глядя на меня.

* * *

В полосатом халате – залатанном и залеченном,
Через прикроватно-тумбочные натюрморты,
Прижимая привычно руку поближе к печени,
И другую – где-то к району аорты,

Он бредет, парой шлепанцев еле касаясь пола
(За окном на ветвях расчирикались две бродяжки –
Он их слышит сквозь стену ватную димедрола).
Возникает сестричка: «Вы встали? Что, очень тяжко?»

«Всё нормально. Долго молчишь – приспичит».
«Знаете, доктор…», «Не бойтесь – на записях канарейки», -
И из тумбочки он вынимает цветной кирпичик,
С парой кнопок, кассету и батарейки.

…И лежит он, и в него заходят два провода:
Первый – розовый, с чистой росой глюкозы,
А второй – потоньше, заканчивающийся ободом
(Или нимбом?) наушников со стереодозой наркоза.

И из первого медленно капает сладкий сок,
А из второго рвется могучий тяжелый рок…

ЖЕЛТАЯ ОБЕЗЬЯНА

Июньской ночи душные изъяны
Не заставляют пятиться меня:
Я пробродил четыре светлых дня,
Не вспоминая желтой обезьяны.

Переходил с асфальта на газон,
С него – на свежескошенную обрезь
Травы, вдыхая грозовой озон,
Под солнцем – цвета золота и обезь…

Уйди! Уйди… Подушка и кровать, -
Мы встретились, мне нравитесь вы обе,
Луна в окне поет: «Пора зевать», -
Она желтеет в небе, словно обе…

О нет, опять запрыгивает тварь
Через глаза в мой слух и осязанье,
И в мысли – ну, ударь меня, ударь! –
Я выстою, мне чуждо обезьянье.

Все кончено и, даже не к утру,
Она сдавила горло, как Отелло,
И я, ослабевающий, беру
Стеклянное, желтящееся тело.

Финал уже не в силах превозмочь,
Я открываю подлую бутылку.

Последнее, что помню – эту ночь
И чью-то ненавистную ухмылку…

КУЗНЕЧИКИ

Четвертые сутки мы ищем жирафу очки:
Такая работа - не редкость в стазвездных отелях.
Цветные ливрейки, салфетки на белых бретелях –
И, словно кузнечики, мы совершаем скачки
И ждем - не сверкнет ли стекло в коридорном тоннеле,
Не крикнет ли дужка: “Я здесь” - на паркетной панели.

А что? У приятелей менее творческий труд -
Один обдирает с заборов цветные афишки,
Другой в казино протирает игральные фишки
(В них плюнут «на счастье» и выждут, когда их протрут),
Сосед мой веками наносит штрих-код на сардельки,
Жена его в глупые банки кладет фрикадельки.

Но мы не на дне, мы в панельную входим избу,
Усталые, вечером смотримся в крохотных лицах,
Целуем их щечки. А утром - цветочки в петлицах,
И мощной отверткой, как в масло, нас вносит в резьбу.
Но нету очков, и я жажду расстаться с резьбою –

Ввинтиться жирафу в глаза и упасть над собою…

КСТАТИ, О ПТИЧКАХ

Бухли сугробы, метались метели,
Только снежинки устали кружиться,
Голые ветки мечтают о птицах.
Кстати, о птичках: они прилетели.

Март наступил, это всем очевидно,
Только сосулькам – безрадостный случай:
Солнце привстало с подушки на тучах.
Кстати, о тучах: их больше не видно.

Время стираться белой постели.
Не оправдались студеные враки,
Будто капели высвистят раки.
Кстати, о раках: они засвистели.

* * *

Мир - зеленый, голубой и желтый,

Нет верней палитры и прекрасней.

Временами раскаленный желудь

Слепит сверху и внезапно гаснет.

Подо мной - угодья и каменья,

Вьют лианы мириады комнат.

Я годами обхожу именья,

Но никак не в силах их запомнить.

Мир собою представляет сферу;

Прорываться за ее границу -

В космос - на подобную аферу

Мне, теряя разум, не решиться.

Жителей божественных чертоги

Гибельны. Я опускаюсь вглубь и

Слышу милый гром: явились боги,

Сыплют корм и шепчут: «гуппи, гуппи».

* * *

Уронили на пол Бога –
Тихий стук, совсем не гром.
Он теперь взирает строго
На линолеумный ромб.

Опрокинутый у входа –
Как бы есть и как бы нет.
Безграничная свобода
Заполняет кабинет.

Изумленье. Ожиданье
Вспышки молнии. Испуг.
Осторожность. Привыканье
К обстоятельству. И вдруг –

Значит, можно, можно, можно
Без причины, ни за что –
Скрасить ваксою сапожной
Однородность белых штор,

Значит, можно не терзаться,
Наплевать, послать, забыть,
Можно с нового абзаца
Выбрать новое: «не быть»,

Значит, можно – за монету,
Значит, можно – на краю.
Мир стоит, а Бога нету,
Бог лежит, а я стою…

…Сметены в совочек, редки,
Острозубы и резки,
Бело-костной статуэтки
Красно-белые куски.

Невесома, в дуновеньи

Сквозняка, едва шурша,

Опускается под веник

Позабытая душа…

СВЕТЛАНА КУЗНЕЦОВА

ОН ОБОЖАЛ ДОЖДЬ

Вместо послесловия

…Не знаю, зачем я напишу то, что сейчас напишу.

«Я смертельно устал» - рефреном, красной ниточкой сквозь несколько последних лет с нарастающей силой. Почти в каждом письме, полученном или мысленно телепатируемом, - «ужасно занят», «я очень тороплюсь», «как обычно, зачем-то куда-то бегу». О встрече с однокурсницей (в году этак 1999-м) как-то рассказывает: на вопрос «Ну как?» ответили почти хором: «Как ломовая лошадь!».

Клиенты - это святое. «Ермак», кажется, уже почивший; «пивоваренка»; пермская «кондитерка»; давний-предавний Красновишерский прииск со своим уникальным Народным предприятием и колхозными коровами; «Инвест-аудит» - все сплошь женщины, некий эталон ума, красоты, прозорливости и деловитости; «Добрянка», которая против французов; строители «Дедала» (откуда-то Дима раскопал в этом слове дьявольское начало, я все словари перерыла - ничего такого не нашла); мой родной политехнический институт; наконец, в шутку - комбинат имени Вольфрама и Молибдена (титаномагниевый комбинат). Сколько их?!

Работа - огромная часть жизни, как и у многих, но все-таки как-то по-особенному - у Димы. Помню, Сергей Дмитриевич - извиняющимся голосом о трудоголизме сына, как о наследственной черте Банниковых. Всякие уговоры и мольбы об отдыхе редко достигали цели. Отпуска - короткие и рваные.

Все получалось, рос прямо на глазах, в тандеме с Аллой Павловной - его коллегой, советчицей, другом - были не разлей вода.

«А за окном решеткой дождь», бесподобный, усиливается - хорошо!.. Дождь он просто обожал, это было состоянием его души, а Алла не могла жить без солнца.

Где-то между этих лет, зим и весен родилась и его «Пилигримова дочка». Потом часто будет всплывать этот образ. Читал мне Бродского с тоскою в голосе:

Ходит девочка, эх, в платочке,
Ходит по полю, рвет цветочки.
Взять бы в дочки, эх, взять бы в дочки.

В небе ласточка вьется.

По стечению обстоятельств у меня оказался маленький (карманный), потрепанный, но такой дорогой его томик стихов Бродского. Обычно где Дима, там и он, как талисман ровно. А хороши были его любимые «Письма римскому другу» на берегу Черного моря! Читать Бродского, запуская в морскую глубину юркие камешки, - это, как бы Дима выразился, просто кайф.

В последнюю поездку хозяин его с собой не взял…

Потом было много чего. Последним делом жизни был, совместный с Аллой Павловной, выкуп акций своей фирмы в декабре прошлого года у своих же, но по сути чужих компаньонов. Только вот ощутить все прелести этой покупки им так и не довелось.

2002 год прошел под перелистывание чеха Кундеры и японца-мистика Мураками. Очень понравился позапрошлогодний финалист Илья-Премии Вячеслав Тюрин. Все новое - было его.

Одну из последних книг - «Бессмертие» Милана Кундеры - читал в конце декабря и в промежутках между январскими стихами. Читал тихо, иногда цитировал какие-то кусочки, но после, против обыкновения, ничего не посоветовал. Сейчас для меня это мостик, на котором мы встречаемся и разговариваем.

Еще до нее написал: «-смертие» с приставкой «Бес» - Опускание руки».

Из Кундеры: «…и приходит обезоруживающая усталость. Усталость: тихий мост, перекинутый с берега жизни на берег смерти».

А год заканчивался, просыпалась известная страсть к датам и цифрам. Написал 27 стихотворений - «Ведь хватит на книгу?!», «Есть что-нибудь стоящее?», «Не знаю другого года столь же плодоносного» (ты торопился?!), «Она шептала мне - спеши, Губами белыми от стужи…». Не проиграл ни одного дела, хотя суды шли очень тяжело, их «дожимали» ценой бессонных ночей и постоянного, не отпускающего ни на минуту внутреннего напряжения - «О, атомы мои, прошу, не рассыпайтесь!..». Два слова о личном срифмовал так: «В раздумьях - ловушки». И резюме, рожденное чаепитием декабрьского вечера: «Моего здоровья хватит еще от силы года на три… Бросить бы все и улететь на Тонго!» Да, если бросить абсолютно все, то это возможно.

(С детства любил географию, карты сам придумывал. Однажды просто очаровал одного африканца знаниями о его родном, ничем особенно ни примечательном, городе на берегах Белого Нила.)

Яркое, смелое, зримое желание - очень похожее на мечту. Поэтому выбор места встречи Нового года был обречен. С Тонго Усть-Качке, Полазне или Кунгуру спорить было тяжеловато. В последний момент выбрали крайнего.

(Знатокам как-то задали вопрос: «Отчего устает человек, весь день перебирающий картошку?» Более всего, оказывается, он устает от постоянной необходимости делать выбор.)

Когда приехали, уже вечером, в богом забытый лагерь соцзащиты под Кунгуром - ахнули. Через 30 минут пребывания Дима выдохнул: «Поехали отсюда!». Мятежная душа, ведь уже темно! Мы остались. Ему казалось, что он все делает не так, как-то не так.

Потом все было, как было. Накануне зверели морозы до минус 40, и вдруг - резкая оттепель: старые лагерные трубы сказали «йок» и лопнули. Свет временами тоже тух, видимо, за компанию. Но никого вокруг это особенно не смущало, так мне показалось. Из-за исторического антуража обстановка отдавала комсомольским мероприятием. Правда, на первоянварское утро намечался шашлык из рыбы.

Проснулись пол-одиннадцатого. Природа отметилась метелью. В поисках маломальского комфорта, нюхая свежий воздух, Дима заметил у ворот «буханку», навострившую уши.

…Собрались за 15 минут. Изможденный водитель - за ночь сделал три «ходки» в город за водой - «обрадовал», что дорогу к трассе за ночь замело окончательно, и, взглянув на автостоянку и на Димино средство передвижения, в частности, заключил: не выедете…, если только со мной. На ощупь мы ехали по исчезающей в белом поле дороге жизни. Как и предполагалось - застряли. Уверенные в успехе - толкали и выбрались из неожиданного плена. Водитель «буханки» показался нам очень хорошим человеком, даже немного богом.

Ехали по трассе, нет - плыли (недавно машину оснастили бортовым компьютером, и мудрые автомеханики настроили его на пищание при превышении скорости 60 км/час. «Да знаю я, знаю!» - в ответ на очередное пиликанье с непередаваемо умильной интонацией. С тех пор скорость 60 км/час - самая любимая и настраивающая на общение с металлическим другом), плыли, останавливаясь перед немногочисленными встречными сумасшедшими соплеменниками. Никогда не забуду, как въехали в безмолвную, безлюдную и какую-то нереальную Пермь. В квартире нас ждали тепло, уют, тишина и… работа.

Это приключение вовсе не было ни трагичным, ни излишне бессмысленным. Может быть, чуть позднее сюжет наполнился бы другими красками. Все сомневался: «Ну ведь в конце концов не важно, как проведешь эти слишком конкретные минуты?!» Да, нет, не знаю, не важно… Но принял как неудачу.

Почему, когда я сажусь за написание, неизменно начинается дождь?!

В течение первой январской недели: потерял телефон (чудом нашелся) и водительское удостоверение.

5-го, утром - «Вот спроси меня, хочу ли я идти на работу. Нет, ты спроси!»
Вечером - «Представляешь, эти гады (понятно, кто) 29 декабря выпустили изменения к налоговому законодательству - чтоб мы не скучали в праздничные выходные. Я должен был, оказывается, работать, не покладая рук, а не отдыхать».

6-го утром - вернулся от мануального терапевта, Аллиного брата, регулярно вправляющего ему позвоночник: «Он сказал, как ни странно, что у меня возможны проблемы с горлом и желудком (не жаловался). И еще, нащупал во мне огромную энергетическую дыру!»

7-го поздно вечером - «Времени подумать и остановиться не было совсем. Се ля ви». Решает слетать в середине февраля в Европу - на недельку, почти по делам.

8-го вечером - «Сегодня снова послушал не того ангела. Пошел на юбилей Нины Горлановой. Ее стиль - бытовой и социальный примитивизм. Посидел, посмотрел на всех и ушел. Вот и день прошел».

9-го поздно вечером - ждала звонка. Звонок. Беру трубку и слышу - тух-тух, тух-тух - какие-то странные звуки, похожие на стук колес поезда. Ничего не понимая, поначалу просто говорила: «Алло». Кажется, прошла уже вечность, а там все то же монотонное тух-тух - мысли понесло галопом и уже кричу в трубку, как оглашенная - и: «А-а, привет, прости, позвонил, а руки мерзнут, я и положил телефон в карман скрипучего пуховика и не слышу тебя…» Выдохнула. Сказала, что чуть с ума не сошла.

12-го поздно вечером - «Я прочитал книгу по психологическому айкидо, написал половину «Бабушки» и, вообще, мне было хорошо, пусть тебе тоже будет хорошо».

Еще позднее - «Я закончил вторую часть «Бабушки», третья часть еще не сложилась. Спокойной ночи».

Дима-Дима! Перебираю четки имени, подаренного тебе богиней земли и плодородия Деметрой.

P.S.

Я знаю, что Дима нашел бы в сем тексте целую прорву лишних тире и запятых и был бы счастлив…

Березники,

Пермская область

поставить закладку